Ну и лихой же вид у него, у Бутина, на фотографии, где он в пышной собольей шапке и гураньем полушубке, с ружьем за плечами. Покоритель, конкистадор! И еще от того такое впечатление, что рядом Афанасий Жигжитов с его гордой индейской осанкой. То верно, что он тунгусского княжеского рода, давний проводник Бутина по падям и сопкам Севера: какие только кручи они не одолевали, да таежные заросли, да каменистые западушки, да зыбкие мари, обходя долины Дарасуна и Нараки... С тех пор уже семь лет минуло, а перемены произошли большие и у Бутина, и по всей округе Нерчинской, и на Шилке, и на Амуре...

Что-то давно не появляется Афоня — ему, а не случаю, обязан Бутин открытием многих золотых разработок. Где-то он скитается сейчас со своими оленьими стадами — на Средней Олекме, на Калакане, а то еще северней! Высокий, жилистый, с вечно улыбающимся скуластым лицом...

Когда же он был в Нерчинске в последний раз?

Еще в старом сухановском доме в окружении всего бутинского семейства они вспоминали ту горячую весну первых поисков, первых походов, — только-только вышло разрешение на частный поиск, — и Афанасий сам к нему пришел: «Собирайся, со мной пойдешь, я тебе покажу, где искать».

У Жигжитова хорошая память на доброе. Он не забыл, как Михаил Бутин заставил ненасытного прожору Кандинского уплатить Афанасию за соболей и колонков не гроши, а то, что положено. Но только ли в этом причина?

Тогда, в сухановском доме, Капитолина Александровна сказала: «Афанасий, мы вам очень благодарны за Михаила Дмитриевича, ему было бы очень трудно в тайге без вас». Он и ответь: «Ничего не трудно. Он тоже из рода Гантимуров, как я, только от русских скрывает, а то у него все заберут». И в тайге ему то же самое: «Ты из наших, только язык и веру забыл, а дух остался». И повел его на вершину Дарасуна и Нараку.

Его бескорыстие и простодушие были равны его мужеству и самоотверженности. Он был естественным, как ветер, трава, таежное озеро, как редкостные сердолики Яблонового хребта, похожие на ягоду бруснику, — столь редкостной и драгоценной была его душа...

Из первого же золота наказал Бутин другу и сподвижнику Ивану Александровичу Юренскому привезти из Иркутска новейшее ружье-двустволку, два охотничьих ножа, дроби, свинца, пороху, кожаную американскую куртку, набор кухонной утвари для юрты, пять пудов муки, три пуда круп, два пуда сахару, рулоны ситца и нанки и всякой другой всячины для жены Афанасия и для пятерых его детей...

Он долго не мог понять, их постоянный спутник по тайге, потомок эвенкийских нищих князей, что все эти припасы и товары — в дар, а не в долг, что Бутин признает себя неоплатным должником Гантимурова на всю жизнь; охотник, по простодушной щедрости своей, все-то везет соболей, горностаев, куниц в счет «платы» за «царский» обоз Юренского. Тот успел уже дважды пополнить жизненные и боевые припасы эвенка, пока внезапная и загадочная смерть в тайге не оборвала эти добрые человеческие связи, соединявшие его с Бутиным и Афанасием.

Разве этот парадный экзотический снимок, сделанный уже в Нерчинске заезжим фотографом, отражает те опасности, радости, волнения, пережитые Бутиным и Афанасием, охотничьи и поисковые годы, то вдвоем, то втроем с присоединявшимся Юренским!

Ночевки у костра, последний кусок хлеба, съеденный пополам; рысь, убитая, когда она уже свисала с ветки над головой бутинской лошади; медведь, подстреленный в упор в то мгновение, после коего уже ты в объятиях зверя...

И россыпи золота, найденные в такой нужный момент, когда Бутины взяли у московских купцов свой первый крупный кредит!

Однако в этой «иллюстрации», притом «всемирной», кроме сего «техасского» снимка, еще и целая страница писанины, покрасочней фотографии: все о том же знаменитом купце, о его героических странствиях, дерзновенных предприятиях, исключительном коммерческом таланте, многообразных сторонах его натуры, — ну бретгартовский или куперовский герой, пришедший с американского Дикого Запада...

Неужели Хаминов полагает, что Зензинов, посылая сей снимок и сию статейку, следовал указке Бутина? Что Бутину лестно читать о себе эдакие преувеличения?

Вранья нет ни словечка. Что Михаил Бутин — младший из братьев — кому ж это не известно? Что он распорядитель дела — сущая правда. Что Михаил Дмитриевич самолично откроет две россыпи — верно. И что эти прииски — Ивановский и Афанасьевский — в честь близких друзей названные, и по сию пору разрабатываются, — не скрываем. Что за шесть лет на обеих россыпях добыто двести пятьдесят пудов золота — записано в отчетных книгах. Что торговый оборот у Бутиных в начале торговой деятельности был не более шестидесяти тысяч рублей, а ныне дошел до полумиллиона серебром, — все соответствует действительности.

А то нехорошо, что младшего выпячивают. На «всемирный» и вдобавок «иллюстрированный» показ. Будто Николай Дмитриевич все годы только и делал, что почивал на пуховой перине, сидел за карточным столом, разъезжал по заграницам.

Тут несправедливость. Да и во всей статейке.

Хотя бы с этой Коузовой машиной.

Правильно то, что летом прошлого года младший брат, кинув в Нерчинске дела на Дейхмана и Шилова, помчался на Амур, на прииски господ Канмона и Бернардини, ловких иностранцев, обскакавших Бутиных с помощью большой «смазки» в столице. Да это пусть, не обеднели. А вот Коузова машина, работавшая у этих господ на промывке песков... До чего ж умная, до чего же толковая и быстрая. С какой истинно русской смекалкой сделано! Черт побери, господа иностранцы лучше нашего находят русских затейников, хитрецов, умельцев, русских безвестных народных механиков, Ньютонов и Фарадеев. И за грош пользуют их ум и руки. Что за слепцы они, российские фабриканты, предприниматели, купцы.

Бестужев Николай, потомственный дворянин, сам мастеривший все на свете, — и плотник, и шорник, и слесарь, — мимо себя не пропустил бы даровитого самоучку!

Бутин корил себя, глядя на чистую, красивую, беспрерывную работу Коузовой машины, промывавшей золотосодержащие пески с быстротой сотен рабочих рук.

А кто догадался, получив сердитое бутинское письмецо с Амура, — кто? — положив недокуренную сигару на край чугунной пепельницы, тут же велеть Петру Яринскому запрячь лучшую тройку, а сам, немедля переодевшись из халата в дорожное платье, — быстролетно, с краткими остановками, помчаться в Петропавловск. Съездить, найти Коузова и уговорить поступить на службу к Бутиным!

Пока младший Бутин присматривался к Коузовой машине на приисках Канмона и Бернардини, автор сей машины трясся в коляске рядом со старшим Бутиным на пути в Нерчинск. Приезжает младший брат с Амура, а механик уже с Дейхманом, Шиловым, Шумихиным первую машину для Капитолийского готовят!

А кто надоумил нашего механика-самоучку попросить привилегию от правительства? Опять-таки Николай Дмитриевич. А его в той «Всемирной иллюстрации» и не упомянули! А все-таки, если признаться себе самому: щекотно для самолюбия, все же признание, общественное мнение. И для Нерчинска лестно. Однако ж дело прежде всего. Ну, Хаминов, любезный Иван Степанович... С тобою надо поосмотрительней...

Бутин услышал, как скрипнуло крыльцо. Скорые шаги вверх по ступенькам. В эдакую рань! Или кто тоже собрался, подобно руководителю дела, в дослужебное время подогнать несделанное?

Он упрятал растревоживший его журнал в ящик стола, и тотчас отворилась дверь, и вошел Шилов. Его обычно спокойное, сосредоточенное худощавое лицо выказывало озабоченность. Он даже не извинился, что без стука и что помешал.

— О, да это вы, Иннокентий Иванович! С самой рани и такой скучный! Или неможется?

— Да, пожалуй, не с утра заскучал, а с ночи, Михаил Дмитриевич.

— Вон как, ночное приключение у вас? Домна Савватьевна здорова ли?

— Благодарствую, дома-то все ладно, — рассеянно отвечал Шилов. Он потер длинными худыми пальцами лоб, потом перешел к подбородку.