— О нет. Но если бы цифра кредита была вполовину меньше, я бы спал спокойно! Не находите ли вы, что в кредите мы заходим дальше необходимого? Дальше возможного. Посудите сами, Миша...

Михаил Дмитриевич насторожился и положил сигару на край пепельницы. «Миша» — это редко, это в детстве, когда провинишься.

— Посудите сами, Миша, кредит составляет половину нашего капитала. Наше состояние в недвижимом около четырех миллионов. Или тут я ошибся?

— Нет, и здесь вы точны, — быстро ответил младший браг. — Три миллиона девятьсот семьдесят тысяч. До четырех один шаг. Чем вы обеспокоены, Николай Дмитриевич?

— Память у вас на цифры с детства превосходная, — сказал старший Бутин. — Память, достойная распорядителя дела. Подайте мне, пожалуйста, огоньку, — и он скосил глаза на свою погасшую сигару. Бутин поспешил исполнить просьбу. — Если исходить из правил экономической целесообразности, тогда сумма кредита вполне основательна, ежели не превзойдет третьей части капитала. И ни в коем случае не должна превышать половины состояния кредитуемого!

— Это мне известно, дорогой брат. Но не проявляете ли вы чрезмерную осторожность? Репутация наша основана на незыблемой деловой честности. Напомните, Николай Дмитриевич, хоть единый случай просрочки в уплатах? Был ли хотя бы один иск предъявлен Торговому дому Бутиных?

— Не горячитесь, Михаил Дмитриевич! — предупредил старший брат. — У вас несомненный талант каждую операцию тонко рассчитывать. Вы с умением ведете дело. Но ведь надобно и предвидение всего дела в целом, как же не заглядывать в будущее. Не слишком ли много риска в таком непомерном кредите?

Младший Бутин потянулся за сигарой, уткнувшейся в пепельницу, но вместо этого, сдерживая себя, скрестил руки на груди.

— Николай Дмитриевич, а как без риска? Прииски дают уже полтора миллиона годовых. Торговля приносит не менее полумиллиона. Триста тысяч прибыли от винных заводов. Столько же от железоделательного. При таком состоянии дел не брать крупных кредитов — это значит топтаться на месте в пору, когда мы только начали восхождение. Большие кредиты — это и большое будущее, это размах, гарантия развития, — главный двигатель прогресса. А риск самый минимальный! Это здоровый риск.

— Нам нужны средства, Михаил Дмитриевич, не только для возврата кредита, нам нужны средства для повседневности, для оплаты пятидесяти тысяч рабочих и служащих, для покупки нового оборудования. Нам необходимо много больше денег, чем раньше, для семьи. Надеюсь, вы не забыли, что по возвращении вашем, осенью нынешней у нас две свадьбы! Вообще осенью будут и подсчеты и просчеты! До осени, друг мой, и оставим эту тему, — неожиданно оборвал он разговор о кредитах, возможно, утомившись спором.

И они перешли к обсуждению семейных дел и забот предстоящей осени...

Так резко и поперечно старший брат не разговаривал ни разу за двадцать лет совместной предпринимательской деятельности!

Вчера они решительно разошлись, расстались вроде с миром, а недовольные друг другом.

Бутин встал с кресла и зашагал по кабинету — из угла в угол, от Петра к Реймскому собору и обратно.

Николай Дмитриевич не берет в толк, что свернуть кредит — эго и значит прекратить «Коузово» переоборудование приисков, отставить новую печь на Николаевском железоделательном, ограничить так широко и так вольготно идущую торговлю, ослабить налаженные связи с крупными и влиятельными московскими фабрикантами! Морозовы только руками разведут!

И он, остановившись напротив Петра Великого, сам развел руками. На что император Всероссийский ответил сочувственной улыбкой: «Дерзай, Бутин, мне труднее было: у меня доход был три миллиона рублей, а на войну уходило столько же! Так я исхитрился сперва удвоить доход, а потом даже утроить!»

Он в который раз пересек комнату и чуть ли не коснулся кончиком бороды Елисейских полей. Ну да, осенью две свадьбы — его и сестры. И две свадебные поездки в Европу: в Париж, Рим,

Лондон. И учиним оба торжества с размахом, по-бутински, чтобы и Нерчинск помнил, и в Чите, в Иркутске, Кяхте отдалось! И на свои кровные, а не из кредита. Не менее трех миллионов, прямо как у Петра Великого, будет доход нынешнего года. Два миллиона кредита долой, и миллион чистоганом в бутинскую казну! Добьюсь, чтобы прииски увеличили добычу золота — до ста, до ста двадцати пудов в год, чтобы заводы работали на всю мощность, а торговля кипела вешней водой!

Так идет же дело, не стоит, идет...

Бутин, взяв себя в руки, подавил возбуждение. Снова усевшись в кресло, стал думать о своей предстоящей свадьбе.

Бурных чувств к Марии Александровне он не испытывал. И сравнить нельзя с тем, что чувствовал к тоненькой, худенькой, такой детски-беспомощной на вид Сонюшке, удивившей его, неопытного, ожогом первого женского объятия, доверчивой любви, застенчивого желания и счастливого эгоизма: «Мой, наконец-то мой!» Она казалась такой слабой, его первая жена, а была по натуре порывистой, стремительной и жизнелюбивой! Недаром Михаил Андреич, любимый ее дядя, называл племянницу Зензинкой — не просто от девичьей фамилии, но в соответствии со смыслом фамилии. «Зензинка» на вологодско-зырянском наречии не что иное, как «стрекоза»!

Как же она была хороша, наша Зензиночка в день свадьбы и на свадебном балу — в платье из белого тюля на розовом атласе, отделанном гирляндами из листьев и светло-красных нежных роз! И в белых атласных туфлях на тонких и стройных ножках! Как горели в ярком свете свечей рубиновые сережки в маленьких ушах — эти серьги были единственным украшением, что она позволила себе из его дорогого подарка, — ни рубиновой диадемой, ни рубиновым парным браслетом не украсила себя... Но эти рубины в длинных сережках словно освещали розовым светом ее счастливое, молодое, взволнованное лицо...

Зензиночка, стрекозка моя, как же короток был твой век...

Что же он чувствовал теперь? Ни волнения, ни трепета, ни счастья.

Просто — ожидание назначенного дня. Спокойное удовлетворение от того, что отныне он не один, рядом будет супруга, спутница, женщина.

Они познакомились на нынешней Масленке, когда Петя Ярин-ский запряг велением хозяина лучших лошадей в лучшие пошевни и помчал по стылой Нерче, где со звоном, гулом, смехом, криками, аханьем и ойканьем наперегонки и встречь неслись сани опьяненных морозцем, гонкой и вином развеселых горожан.

Сам городской голова был тому виновник, что в сутолоке ездок вдовый Бутин оказался в одной кошеве с его дочками-двойняшками, двадцатилетними Сашей и Машей. И погоняя во всю ивановскую тройку, Бутин, оборачиваясь, встречал приветливый и бесстрашный взгляд одной и боязливо-безучастный — другой. Вообще-то вывалить в сугроб их было запросто, тем более что Марфа Багашева, в санях которой кроме ее супруга сидели полковник Шепетовский с женой, разбойным свистом погоняла и своих и следом летящих Бутинских лошадей! В этой вихреватой с замиранием сердца гонке и протянулись вдруг незримые нити меж вдовым купцом и одной из дочек городского головы... Отряхнувшись от снега, ввалились честной компанией к Бутиным. Погулявши здесь, двинулись к полковнику. И уже не помнится, как и где встретились его опушенные заснеженными усами и бородой губы с выпуклыми крепенькими захолодевшими губами девушки. «А вы бы пошли за меня, старика?» И мгновенный ответ, будто никакой внезапности, а есть давняя готовность: «Да, да, я буду вам хорошей женой».

К весне сладились, на осень свадьба — ведь вот умница-разумница: согласилась обождать до возвращения его из Америки.

За прошедшие зимние-весенние месяцы они лучше узнали друг друга — Бутин и его будущая жена. Рассудительная добросовестность, домовитое хозяйничанье брали в ней верх над всем остальным. Она сказала о себе правду, что будет женой верной, толковой, дельной — сомнений никаких.

Свадьба сестры Татьяны, пожалуй, тревожила и заботила еще больше, чем собственная.