Бутин встал, обнял старика за плечи.
— Слово даю.
— А готовы ли вы к поездке? — переменил старик тему. — Все ли ладно на разработках, заводах с торговыми делами? Ведь надолго уедете...
— Идем ровно, без сбоя... Везде дело налажено, везде знающие, верные люди — управляющие, смотрители, доверенные — все народ надежный, дельный. И при деньгах мы, правда, в большие кредиты вошли... Вот только...
— А мы? Мы с Багашевым? — приосанился Зензинов. — Мы что — не сгодимся? Приглядим, милостивый государь, приглядим!
— Спасибо, Михаил Андреич... Мне было бы очень худо, ежели вы от меня отвернулись...
— Да вы что, сударь мой! Всю жизнь впрямую, а под конец вбок? Извольте объяснить старику, чем вызваны ваши подозрения!
— Михаил Андреич... — голос Бутина чуть дрогнул. — Поймите меня... Вам ведомо, что у наших женщин в дому сплошные хлопоты. Семейство большое, гости ежедневно, деловые приемы, а тут еще и спектакли и музыкальные вечера... Невестка моя — натура деятельная, серьезная, — и это вам известно! — раз общество доверило попечительство — душу вложи, а чтоб нерчинская прогимназия была в наилучшем виде: учителя устроены, дети ухожены, родители довольны! Она своих средств едва ль не половину тратит, да и я не жалею. То чаепитие для господ учителей, то подарок юбиляру-математику, то у добросовестнейшей гимназистки день рождения... У нее свои визитерши: с кем-то рукоделием, с кем-то шитьем поделиться, у той музыкальный талант, прослушать, а то целая толпа милочек — на репетицию... У Татьяны Дмитриевны свои хлопоты, она с Маурицем объявлена, осенью свадьба, может, в этом браке найдет счастие свое. У нее одно на уме: закупки, наряды, обставить свой угол, предстоящая поездка по Европе... А за садом смотрит, сад для нее, что для Маурица музыка, а для меня — наша фирма. Так кому дом-то вести? Вот так и получается...
— А что, милостивый государь, получается? — глухо сказал «даурский пастух», низко опустив тяжелую седую голову. Он уже догадывался, с какой главной новостью пришел к нему любезный сердцу его Бутин Михаил Дмитриевич, Миша, зять его любимый...
— Женюсь я, Михаил Андреич, — виновато сказал Бутин. — И дому нужна хозяйка, и мне семья...
— Кто ж жена будущая? — не подымая головы, спросил Зензинов, и будто прозвучало: «А как же жена прошлая? Разве кто заменит тебе нашу Сонюшку?» Зензинов медленно поднял косматую голову. — Или еще не выбрали?
— Марья Александровна... Должны знать ее...
— Как не знать. Из Шепетковских. Полковничья дочка. Собою девушка видная. Хотя из военных, отца разумею, а не свистунья!
Холодок все же пробежал меж ними. Провеял. Однако любовь к Бутину превозмогла и ревность, и боль, и горечь воспрянувшей памяти... Жизнь есть жизнь. Восемь лет прошло с той грустной поры, и восемь лет Михаил Дмитриевич один...
— Друг мой, — сказал старый Зензинов. — Я вам не помеха. Вот этой чашей помянем Софьюшку... Вот так... А этой восславим жену вашу Марию... Будьте счастливы, Михаил Дмитриевич!
Собираясь в Америку, Михаил Дмитриевич совершил объезд своей золотопромышленной и торговой «империи».
На посещение главных приисков, Николаевского железоделательного, двух винокуренных заводов, крупнейших складов и контор ушло более двух месяцев. Он любил эти деловые поездки, они помогали находить слабые места в обширном и разнообразном хозяйстве, выявляли работников как старательных, так и нерадивых, а еще — ощущение воздуха, пространства, запаха земли, деревьев, сопок и встречи с интересными людьми. Его сухощавое, костистое, тренированное тело не боялось дорожных встрясок, дощатых нар, неудобных ночевок, долгих перегонов меж Витимом и Зеей, меж Селенгой и Шилкой.
На Амурские прииски он отправлялся вместе с Михаилом Коузовым, механиком-самоучкой.
Три бутинских парохода — «Нерчуганин», «Соболь» и «Нерпа» — грузились с колес у Сретенской пристани товарами для Маломальского, Марьинского, Соловьевского, Нагорного, Золотинского и других разработок. В числе грузов были и две золотопромывальные машины, еще более благоустроенные Коузовым, которому не терпелось самолично собрать и пустить их в ход.
Коротконогий, лысоватый, с вечно взъерошенной бородой, Михаил Авксентьевич Коузов знал себе цену, к золотопромышленникам относился в лучшем случае как равный к равным. Он нагляделся на приисках — каково и каторжному рабочему, каково и такому же подневольному свободному, наемному люду: мастеровым, подмастерьям, рудокопцам, промывальщикам, рудоразборщикам. Видел, как били палками и забивали до смерти розгами за ничтожную вину, как целые семьи жили без хлеба многими днями, дети умирали с голоду, поскольку вольной продажи не было, а из казенных магазинов не выдавали, даже когда управляющие и смотрители просили помочь народу. Видел и обвалы из-за гнилых крепей, когда под толщей породы заживо гибли десятки рабочих. Нагляделся на тупость горных инженеров, обер-офицеров, горных кондукторов, унтершихтмейстеров, штейгеров, не желавших облегчить труд горнорабочих — к чему им механизмы, усовершенствования, когда есть кирка, лопата, а к ним даровые, подневольные руки!
С Бутиным Коузов сошелся, но не сразу, однако вскоре оценил предоставленную ему свободу действий, честную и щедрую оплату труда, а главное то, что Бутин вникал в замысел, интересовался техническим решением какой-нибудь новинки, а другой раз засучивал рукава и брался помогать ему как подмастерье.
Ездил он с Бутиным на Капитолинский, на Дмитриевский, на Михайловский, познакомился с Дейхманом, с Петром Илларионовичем, высмотрел порядки на Бутинских приисках, и постановка дела подкупила его.
Однажды, поняв, как радуется Бутин его новой технической находке, не удержался:
— Очень вам, господин Бутин, благодарен за понимание. Ведь я ради той мелкой железины в бессонницу впал, пока не дошел до мысли!
Ходил он чаще всего в промасленной одежде, руки были у него черные и жесткие. Не пил, не курил и все заработанные деньги посылал своему большому семейству в Петропавловск.
Всю дорогу от Сретенска, когда «Нерчуганин», попыхивая трубой и шумя колесом, сплывал по Ингоде и Шилке к Амуру, один только и был разговор у Коузова: его золотопромывальная машина и как сделать ее еще лучше, еще справнее. И он бегал на корму, где под брезентом были упрятаны бочки, ковши и все прочее — в сохранности ли, хорошо ли укрыты, не скатится ли с палубы...
Стоя рядом с Бутиным на носу, возле перил, где-то у Черной речки, когда пароход, миновав каменные «щеки», вышел на широкую быстрину, Коузов прорвался:
— Вообразите, господин Бутин, что вы уже в Америку плывете!
И страдальческие глаза выдали его: как бы он хотел с Бутиным в Америку, в золотую Калифорнию, поглядел да прощупал, он бы ихнюю технику-механику враз вызнал, може, и перенял бы, что гоже, а скорее бы померился с ними силенками!
А как Бутину Коузова взять? Ему самое время к промывке машины готовить, к сезону бы поспеть.
И Михаил Авксентьевич, глядя на заросшие сосной, черемухой и тальником берега, скалистые и пустынные, впадал в молчаливую грусть.
Когда проезжали мимо гористой ссыльно-каторжной Кары, где столько лет злодейски бесчинствовали Бурнашев и Разгильдеев, Коузов сплюнул в зеленую шилкинскую воду:
— Вот где наша бездушная техника-механика измывательства над человеком — тупость и глупость российская...
И, поймав сочувствие в узких блестящих глазах Бутина, продолжал:
— Вам не знаком Владимир Яковлевич Кокосов? Врач здешний? Нет? Ведь медико-хирургическую академию кончил, сын нищего сельского попишки, до учения и кочегаром по Каме ездил, и грузчиком горбатил на невских пристанях. Каторжные его сразу полюбили, они-то уж чуют, у кого сердце, а у кого железина в груди. Скольких избитых выходил, ночами, рыдая, у их койки просиживал. Он как раз только от сыпняка оправился, когда встретились. В эпидемию, выхаживая больных, сам заразился. Тыща человек тогда на Каре от смертной заразы на тот свет угодили! Вонючие каморы, лохмотья у людей на теле, босые, тощие, заедаемые вшами и клопами, голодные, а когда Кокосов полковнику Маркову заикнулся о том бедствии, тот пообещал его же, Кокосова, на