А ведь верно, чуть ли не с благодарностью к сестре подумал Бутин. Вот ежли бы не Татьяна, а другая нерчинская дама втюрилась в нашего Маурица? Найдутся таковые — и купеческие дочки, и купеческие вдовы, и оборотливые состоятельные мещанки.

И он с жесткостью свел баланс: у Маурица средств никаких, у сестры капитал ничтожный, на шляпки и перчатки. Возлюбленная пара вполне зависит от братьев.

Более чем сестре, он сострадал музыканту. Одинокому, беспомощному, без родичей и друзей. Это не Линч. Линч неплохой малый, но это делец, добытчик, у него там на родине и дело, и ранчо, и семья, и чековая книжка. В Нерчинск приехал, имея в виду крупную сделку, ну и, разумеется, интереснейшее предприятие. Ко-лос-саль! А сироту Маурица он, Бутин, затащил в Нерчинск, бездомного, одаренного музыканта, изнуренного беспрерывной и плохо оплачиваемой службой у Сурте. А вывез тогда в иркутский цирк на представление Бутина и давнего его приятеля и компаньона Хаминова секретарь хаминовский, молодой и верткий еще Иван Стрекаловский, любитель и знаток музыки, великий танцор, живой и находчивый, а вместе с тем искусный крючкотвор и бума-госочинитель, за что более всего и ценил юнца Хаминов. Вот он и обещал им не цирковую программу — «в ней ничего нового», — а именно хорошую музыку, и не обманул. Едва Бутин услышал первые звуки оркестра и увидел худенького, длинноволосого, с горящими глазами дирижера, подчинявшего себе два десятка скрипок, флейт, валторн и виолончелей, — понял, что в цирк Сурте занесло настоящего, серьезного музыканта. А в Нерчинске ему заказывали — раз уж музыкальный кружок учинили, — не просто трубача или барабанщика, а такого, чтобы мог оркестром управлять, и благородным танцам учить, и концерты с музыкой и пением организовывать... Провел его Стрекаловский боковым ходом в оркестр, вызвал Маврикия Маурица, похвалили от сердца, поговорили о музыке, узнал он, что Бутин сам играет и поет, почуял, что Бутин к нему как отец к сыну, в семью зовет, да еще и жалованье двойное против цирка. А еще, не сморгнув, уплатил «выкупную» неустойку взбешенному господину Сурте за разрыв контракта.

Мауриц никогда для себя ни о чем не просил у Бутина. Он был доволен и жалованьем, и малыми своими двумя комнатами в доме, и большой залой для репетиций, и едой, и питьем, и добродушным отношением к нему всех домашних, как к бесхитростному и милому ребенку, и восхищенным замиранием всего дома, когда он занимался с оркестром или просто играл для себя.

Только бы выписывали инструменты нужные и не было нужды в нотной бумаге, и доставляли ему разного рода музыкальные новинки, появлявшиеся в Вене, Милане, Дрездене и Праге.

Он весь ушел в музыкальные занятия. Оркестр давал уже несколько программ. Росло число детей, коих он учил музыкальной грамоте и обучал игре на клавесине, флейте и скрипке. Он и сам сочинял маленькие вещицы. И радовался, как дитя, когда после концерта его вызывали: «Браво, Мауриц!», «Виват, Маврикий!» Там, где мелькала его маленькая фигурка и черноволосая голова, там пели, музицировали, танцевали, веселились...

В семействе уже привыкли к тому, что у Маурица свое место за столом, что где-то, в дальних комнатах вдруг зазвучит фисгармония или виолончель, что небольшой, но приятный тенор напевает какую-то арию, романс или вокализ, то ли во дворе, то ли в саду, то ли в гостиной... Свой придворный музыкант в бутинском доме, ставший как бы членом семьи, и без него куда скучнее, монотоннее и однообразнее шла бы жизнь в доме...

— Выслушайте меня, сестра, — сказал Михаил Дмитриевич, ничем не выдавая своих чувств. — Не только как женщина выслушайте, но с позиции дела, как член семьи. У нас скопилось изрядно предприятий, не терпящих отлагательств. Отправим экспедицию в Тяньцзин, после съезжу в Америку — в этих предприятиях промедление невозможно. Надобно искать рынки, и пришла пора обновлять прииски. И спешно. Ворочусь, и тогда решим. Отсрочка эта, поверьте, в прямых ваших интересах. И в общих.

Татьяна Дмитриевна шевелила губами, видимо, подсчитывая, сколько придется ждать. Полгода, голубушка, не меньше. Так-то оно и поприличней глянется. Не так уж много времени прошло после смерти бедняги Вольдемара Заблоцкого, не заросла память о воинственном и послушном муже Татьяны Дмитриевны, с его палашами, пистолетами, мундирами и лошадьми...

За обедом следующего дня Мауриц, кажется, и глаз не решался поднять от тарелки. Съежившись, сидел, точно озяб. Как заговорит Михаил Дмитриевич, он вовсе замирал.

Знал или догадывался, что его «королева Луиза» имела разговор с братом?

Под конец обеда Бутин и в самом деле обратился к нему:

— Маврикий Лаврентьевич...

Музыкант встрепенулся. В глазах у него застыла мольба. Сейчас станет просить прощения. Он так боялся чем-нибудь огорчить Бутина.

— Маврикий Лаврентьевич, окажите милость, посвятите нас, что сейчас разучиваете, скоро ли порадуете нас новыми вещами?

Мгновенно растаял страх, серо-черные бархатные глаза засияли. Ребенок вместо ожидаемых розог получил дорогой гостинец.

— Брамс, господин Бутин, восхитительный Брамс. Соната бемоль и каватина, быть может, еще успеем канцону. И еще, господин Бутин, мы задумали концерт славянских песен... Я получил письмо от госпожи Цветковой, задушевное меццо-сопрано, вы изволили мне подсказать, она обещает приехать вместе с господином Фридрих Майзельсон, знаменитый аккомпаниатор...

— Спасибо, дорогой Маврикий, — отчетливо и ласково сказал Бутин. И на этот раз без «Лаврентьевича», в виде важного исключения. И как намек семейству. — Мы все надеемся на вас, мы все верим вам.

И он понял по лицам брата, невестки, сестер и зятьков, что все ясно. Никаких разговоров. Еще до свадьбы Мауриц принят безоговорочно в семью Бутиных.

Татьяна Дмитриевна долгим и освобожденным взглядом поблагодарила брата.

Бутин с самой рани пригласил к себе всех троих «каракозовцев» — так про себя именовал он молодых работников, рекомендованных ему всезнающим и лукавым Багашевым.

Они явились, не замешкавшись, чинно вошли, спокойно поздоровались, спокойно расселись — так же, как сидели в первый раз.

— Господа, — без предисловия начал Бутин, — я имею удовольствие объявить вам, что господин Шилов весьма похвально отзывается о вашей работе. Как распорядитель дела, считаю долгом своим выразить вам признательность.

Все трое, приподнявшись в полупоклоне с кресел, приготовились слушать дальше.

— Вы, господин Дарочкин, — обратился Бутин к рыжеватому «мужичку», — приятно удивили нашего садовника и Татьяну Дмитриевну познаниями в агрономии и практическими навыками. Фонтан в римском духе и цветник вокруг выражают изысканный вкус. И венские беседки, и лабиринтная аллея — сколько выдумки и изящества!

— Видите ли, господин Бутин, — отвечал Дарочкин, — с одного бока я крестьянин, пахарь. Изрядно покопался в земле, люблю ее и на запах, и на ощупь, и даже на вкус. А с другого бочка — Петербург, сады и дворцы Петербурга, Павловска, Ораниенбаума, если их рассматривать с чисто художественной, архитектурной точки... Бывали, ездили, приглядывались, выучивались... Так я думаю, что русский мужик способен не только лапти плести...

Его товарищи тихонько рассмеялись, довольные шуткой товарища. Улыбнулся своей краткой и быстрой улыбкой и Бутин.

— А вы, господин Вьюшкин, — продолжал он, — буквально мастер на все руки: найти и устранить неисправность в локомобиле, наладить типографскую машину, выложить «голландку» — почти все печи в доме вашей кладки или перекладки, — исправить часы, — такое многообразие умений и способностей...

— Я мастеровой, рабочий человек, — с сумрачной гордостью отвечал Вьюшкин. — То, что я делаю, хитрости не представляет. Мы артель учредили, вот в ней были золотые руки действительно. Я куда поплоше других. — Он повел широкими плечами, будто показывая, какие это люди были, которых он поплоше.

— А вы — истинный грамотей, — это Бутин уже к третьему, самому молодому «студенту». — Оскар Александрович утверждает, что вам знакомы все тонкости делопроизводства, а конторские книги не хуже ведутся, чем у господ Морозовых, первоклассных московских купцов, приходилось видеть, в близком знакомстве состою...